Озеро Радости - Страница 8

Внезапно откуда-то из глубин коридора доносится крик: женский голос выкрикивает ее фамилию так, будто от этого зависит жизнь кричащей. Многие абитуриенты оглядываются на этот крик — фамилия сделалась в городе слишком известной.

Она проталкивается по «перрону» и подходит к звавшей — это несчастного вида методистка факультета. Она бормочет: «Ну слава богу, нашлась! Вас к телефону требуют, это срочно! Срочно!» Яся ныряет в каморку методистки, отмечает несчастный электрический чайник, запыленный фикус, желтенькие обои, жакетик, от которого пахнет восьмидесятыми и старой девой, принимает трубку из ее рук и вслушивается в тишину на том конце провода.

— Здравствуйте. С вами сейчас будет говорить Сергей Юрьевич, — торжественно объявляет трубка голосом, в котором больше металла, чем женственности.

Сразу вслед за этим — голос отца:

— Ну привет… — Звучит так, будто он начал говорить и отвлекся на что-то, он так часто делает, общаясь с людьми.

— Привет, — пожимает она плечами.

— Мне тут… э… позвонил ректор ваш и сказал, что ты оказала ему честь, решив поступить в БГУ. — Пауза. Видно, Яся должна здесь начать что-то говорить, но она не знает, что. И ей не хочется. — Это правда? — спрашивает папа.

— Да. Правда, — снова пожимает плечами Яся.

— Ну, я рад, что ты поступила. — Последнее звучит как шутка. И он действительно смеется, добавив: — На бесплатное! С именной стипендией, как мне обещали!

Яся молчит. Она не знает, что говорить.

— Одного я как-то не понял, доча. — Слово «доча» звучит очень инородно. — Выбор факультета. Ты что, правда решила поступать на этот… На журфак?

— Ну да, — аккуратно отвечает Яся. — А что?

— А что ж со мной не посоветовалась?

«Потому что я не видела тебя два месяца, дорогой мой. А когда скреблась — даже не стучалась — скреблась, чтобы не слишком потревожить тебя и твою прекрасную белую дверь в мае, чтобы поговорить о будущем, ты, не открывая мне, крикнул: “Занят!” Крикнул как служанке, как кошке, так что же ты теперь хочешь?» — вот так нужно было ответить. Но так отвечать ему она разучилась. Да что там — никогда не умела она так отвечать своему отцу. Кажется, всего несколько человек во всей стране могли с ним так поговорить.

И она начинает униженно мямлить, отмечая, как ползет в сторону ее дикция, как сплющивается она под его властными, вескими репликами, как теряет остроту и резкость:

— Ну не знаю, пап. Это… Не получилось у меня как-то.

— Что же, давай мы тебя перекинем задником на какой-нибудь приличный факультет. Международные отношения подойдут? Будешь у нас дипломатом!

«Ага, дипломатом! И уеду далеко-далеко, на Огненную Землю, на мыс Горн, чтобы не напоминать тебе ни о себе, ни о маме, ни о флигеле, ни о той игрушке, большом мохнатом псе, которого ты мне подарил, а потом выкинул на помойку, вместе со мной», — продолжает она грубить папе, не раскрывая рта. Потом делает глубокий вдох и униженно выводит:

— Папочка, я все же осталась бы на журфаке, ладно?

— Но почему? Объясни! Зачем ты себе выбрала эту профессию? — наседает он.

Она вздыхает и формулирует, медленно и вдумчиво:

— Я хочу, наверное, жалеть тех, кого больше некому жалеть. И… защищать их.

— Тогда иди в солдаты. Или в Робин Гуды, — пытается он пошутить.

Яся протягивает трубку методистке, и та кладет ее на старенький аппарат — советская пластмасса цвета слоновой кости, трогательный диск с циферками. Яся находит чудовищное несоответствие в том, что голоса таких важных и влиятельных людей, как Сергей Юрьевич, могут передаваться всяким дребезжащим низкобюджетным электромеханическим хламом. С другой стороны, если бы ее каналом связи с отцом всегда был этот пахнущий проводами и изолентой телефон, а не вечнозакрытая белоснежная дверь, она разучилась бы говорить с ним не раскрывая рта гораздо раньше.

* * *

— Объективность журналиста состоит во всестороннести… Всесторонности… Всосторонности… Как это сказать? Когда и к тем, и к другим… Значит… Раньше, еще совсем недавно, дорогие мои студенты, была партия, хотя вы этого можете и не помнить. Как она говорила, так и было объективно. Когда я работал на XIX съезде КПСС… Ну, это… А теперь у нас демократия и свобода слова… И объективность должна быть всесторонной. Всесторонней…

Большинство лекторов на факультете похожи на постаревшего Дмитрия Пригова, который перестал писать стихи, купил себе галстук и научил жену его завязывать. От них пахнет столовой, на переменах они шуршат пакетиками в портфелях и извлекают беляши, которые стыдливо поедают, словно бурундучки.

Яся уже поняла все про «всосторонность», она тайком пишет коротенькие эссе — про человека, который приручил чайку и научил ее говорить, про чудака, который ночует на раскаленных за день жестяных крышах, про тайны троллейбусных депо, про крохотных человечков, живущих в саксофоне у уличного музыканта — все это слишком трогательно, чтобы такое публиковать, да и как она сунется в журналы, с ее фамилией? Кроме того, ее писанина совершенно не всесторонна и даже не всестороння.

* * *

Однажды она идет с факультета и замечает: улицы города вымерли. Она сворачивает в один переулок, не встречает там никакого движения — нет ни людей, ни машин; сворачивает в другой, оказывается на Маркса, выбирается по ней в мощенный рукав, вьющийся по дворам в сторону проспекта, протискивается мимо открытых гаражей с брошенными полуразобранными «Жигулями» и «Волгами», мимо веранд кафе с остывающими чашками нетронутого кофе, и оказывается на шестиполосной проезжей части, на поблескивающем солнцем асфальте, среди исправно работающих светофоров, которым некого останавливать, ибо нет ни пешеходов, ни даже велосипедистов.